Ольга Булгакова – художник удивительный. Ее творчество отличает редкое свойство – темы, к которым она обращается, никогда не следуют капризам моды, а неизменно соотносятся с вечными вопросами человеческого бытия, и, может быть поэтому в них находят свое отражение тысячи мгновений дня сегодняшнего. Подобное свойство определяется спецификой художественного дарования, таящего в себе предчувствие незнакомого, но уже близящегося будущего, и понимание настоящего как продолжения минувшего.

Формирование искусства Ольги Булгаковой приходится на самый пик брежневской стагнации в обществе и культуре. Но ей удалось высоко-интеллектуальным и поэтическим накалом творчества активно воздействовать на протяжении десятилетий на развитие современного искусства в России, сохраняя возвышенно аристократический дух даже сегодня, в печальные времена, когда многим кажется, что традиционным формам искусства приходит конец.

В самом конце 1960-х годов, когда завершился оглушительный поход за мечтой поколения, вошедшего в отечественную историю искусства как поколение «суровых», отлично помнивших ужас сталинской эпохи, переживших войну и веривших в счастливое завтра, появилось поколение мастеров, разнившееся с предыдущим особой требовательностью ко всему подлинному. Они жаждали нового искусства и настоящей свободы творчества.

Поколение молодых художников тяготила система двойных стандартов, обнаруживающая себя во всех областях жизни страны. Ложь и правда, переплетаясь, превращались в нестерпимую недоговоренность, и в попытке найти истину их интересы оказались устремлены к истории, литературе, музейному искусству, то есть к той исторической памяти поколений, которая, по их мнению, являла собой высшую степень подлинности человеческой деятельности и долгое время находилась в забвении.

Они сложились в поколение интеллектуалов, апеллирующих своим творчеством к историзму сознания и жаждущих ответов на многие вопросы, и выработали новые правила для искусства, превратив его в высокоинтеллектуальную игру со зрителем. Пространство холста обернулось своеобразным метафорическим посланием, символы которого предназначались избранной публике, готовой узнать и пережить их. Семидесятники были разными, но среди них определенно наметилась особая группа «высоколобых», которым хотелось создать наконец такое искусство, которое было бы современным и острым по своему языку, но при том говорило бы о вечных проблемах. Искусство, которое было бы эстетически полноценным и этически значимым. Не будем торопливо уличать их в том, что подобные утопии вообще недостижимы. Ольга Булгакова стояла очень близко к реализации нового типа «служения абсолюта». И, возможно, по этой причине главным героем ее искусства сделался на определенном этапе развития не кто иной, как Николай Гоголь.

Во многих работах Булгакова ставит вопрос о сущности творчества, и в ее художественной интерпретации это – нестерпимая жажда художника разглядеть и постичь ускользающую грань, проглядывающую сквозь туман смыслов и понятий. Творец, оголяя чувства и безжалостно растрачивая себя, осознавая время и отрицая его, пытается прорваться и выйти за все возможные и дозволенные пределы и актом своего творчества возвратить то, что когда-то было и прошло, а может быть, еще не наступило.

Феномен личности Николая Васильевича волнует художницу на протяжении многих лет. Работы, посвященные писателю, можно объединить в серию, поскольку начиная с конца 1970-х годов их накопилось уже несколько десятков. Впервые художница обратилась к образу и судьбе писателя в 1978 году (Гоголь, Музей современного искусства, София, Болгария). Она рассказывала, что гоголевская тема пришла как-то сама по себе и не покидает ее на протяжении многих лет. За первым холстом последовали Гоголь 1980 года (ГРМ), Страшная ночь. Памяти Гоголя 1981 года, Гоголь 1984 года. И другие картины, написанные в разное время, также можно отнести к гоголевской теме. Их сюжеты словно рождаются и материализуются из самой литературы писателя (Слепые, Затмение, Сон о красной птице и другие). Подобное следование теме говорит в первую очередь о потребности художника зафиксировать скорее даже не сам образ писателя, а гораздо шире – его метафизику. Она, обращаясь к его личности, включает в поле своих интересов и его судьбу, и его странный литературный дар, пытаясь перевести на визуальный язык гоголевский магический хаос, превратив его тезаурус словесных символов в пространстве холста в причудливую игру метафор и форм. Проникая в них, становишься очевидцем того страшного дара, который, как рок, руководит жизнью писателя. Метафизическая зоркость позволяет Гоголю разглядеть всю изнанку русской действительности, где «…лужа, удивительная… лужа! единственная, какую только вам удавалось когда видеть!», занимающая «…почти всю площадь. Прекрасная лужа!..» становится его посланием и самым неизменным ориентиром в дробящемся и мерцающем мире, в пространстве где, как говорил Малевич, «сознание ставит свой эксперимент».

Цитата о «прекрасной луже» взята из Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем. Тут самое время задаться вопросом: что же хотел сделать Гоголь в литературе и что у него получалось на самом деле.

Прежде всего, он хотел служить высокой идее и трудиться на ниве вечных ценностей. Как это ни забавно (почти по-гоголевски смешно) звучит, он жаждал «обустроить Россию». Ради этого он смыкался с патриотическими писателями, с пафосными масонскими деятелями, которые изобретали духоподъемные аллегории и, предсказывая России великое будущее, звали к очищению и исправлению нравов, обличению всяческой скверны и воспитанию нового человека. Император Николай Павлович стоял на стороне этих верноподданных сочинителей и ждал от них помощи в благом деле устроения Отечества, спасенного от лживых посулов европейской свободы, от революционного вольтерьянства, от заблуждений мятежников-декабристов.

И все же здравый читательский смысл не дает увидеть в Гоголе «проводника идей». Национализм, экстаз государственности, патриотические и конфессиональные лозунги легко найти у Гоголя, да только еще проще заметить у него стихию смеха. Стихия смеха излучает своего рода чистую смеховую энергию, не подчиненную никакому служению. А может быть, удивительный гоголевский смех – это своего рода служение другому императиву, не государственному, не социальному, а «вселенскому»?

Но тогда чему служит гоголевский кошмар, постоянное ощущение присутствия темных сил – простодушно фольклорных в ранних повестях и рассказах и причудливо урбанистических в произведениях петербургского и римского периодов?

В ранних картинах, посвященных писателю, Ольге Булгаковой удается визуализировать сам механизм его творчества – внезапное озарение со смещением реальности и странным парением над бездной. Ее многочисленные портреты Гоголя можно рассматривать как своего рода многообразные отображения превращений гения. Погоня за неуловимыми мерцаниями звуков и шепотков, составляющих феномен гоголевского языка, где самой банальной фразе позволено взорваться безудержным фейерверком, приводя Ольгу Булгакову к серии работ о трагедии Гоголя.

Так в работе 1984 года, где он изображен за конторкой, окружающее пространство комнаты сгущается и оживает, наполняясь чудовищными существами и звуками, и перед нами возникает образ писателя, изъязвленный и измученный своим удивительным даром свидетеля инфернальных кругов. Этот холст позволяет нам почувствовать, почти тактильно, весь тот ужас, тот особенный, неповторимый код его говорящего мира, исступленно ощупывающий языком наборы согласных. Пространство картины просто переполнено звуками. Они походят на тревожно пугающий шелест и шуршание, которые будто бы истекают от неожиданно проявившихся и стремительно обретающих плоть, теней. «Великая литература идет по краю иррационального», - говорил В. Набоков в своей работе о Гоголе.

Гротеск и мрачный кошмар гоголевского мира, ощущение чего-то нездешнего, как при падении в обморок, когда все видится непривычно и открывается брешь в знакомом пространстве, откуда тянет холодной чернотой, визуализированные на холсте талантливой художницей, позволяют осмыслить зрительно символизм Гоголя.

В более поздних работах, относящихся к 2007 – 2008 годам, интерес художницы прикован еще к одному аспекту его личности – дару, который мучительно требовал от Гоголя своего раскрытия, - дару проповедничества, входящему в конфликт с даром творчества. Служить добру и людям, призывать к исправлению нравов и очищению общественной атмосферы Гоголь всегда хотел, но его перо, его вдохновение уводило его и в горние выси олимпийского смеха, и в нижний мир темных сил и демонических откровений. В определенный момент он запретил себе вольно смеяться и фантазировать о всякой таинственной чертовщине, а только учить людей быть лучше, умнее, нравственнее. Тут и наступил тяжелый кризис, а читать наставительные и нравоучительные страницы позднего Гоголя грустно и жалко.

Ряд графических портретов позволяют проследить размышления художницы, понять ее позицию. Дар творчества как дар пророчества оказывается драмой для Гоголя. Здесь лицо писателя изменчиво как ртуть и каждый раз другое. Лицо у Гоголя то ехидно прищуривается, то безнадежно печально. Иногда его лоб перечеркивает крест морщин, порой на лицо надвигается какая-то мрачная, тревожно-таинственная тень, а в невидящих крошечных глазах его распознается бездна…

Самые последние работы, написанные в юбилейный гоголевский 2009 год в свободной, почти абстрактной манере, были показаны на выставке «Портрет. Гоголь» в Санкт-Петербурге. Гоголь на этих портретах очень разный. Но мистицизм, наполнявший работы раннего периода, здесь словно выходит за пределы внутреннего пространства его души и пребывает в состоянии бесконечного освобождения.

Один из портретов, написанный мастихином, походит на голову неведомой птицы. Пристально вглядывающийся глаз настолько завораживает, что, кажется, наделен каким-то гравитационным полем, а сложная фактура поверхности лица подвижна и своим мерцанием напоминает оперенье. Известна шутка Гоголя: «Что такое Гоголь? Гоголь это селезень». В работе Булгаковой налицо чуть ли не физиологическое воплощение этой шутки. Тайна глаза, вбирающего в себя метафизические бездны, соперничает с удивительной легкостью и подвижностью фактуры красочного слоя, благодаря чему рождается физическое ощущение прозвучавшего, но еще не растворившегося в воздухе смеха. Кажется, что так должен смеяться Гоголь – пристально и легко.

Другой портрет Гоголя с лицом в кровавых отсветах, словно с сорванной кожей. Есть пугающая и поразительная по глубине работа И.Е. Репина Самосожжение Гоголя, написанная столетие назад в 1909 году (ГТГ); в портрете Булгаковой переплавлены знания и опыт, как этой работы Репина, так и мистического литературного прозрения Леонида Андреева Красный смех (1904).

Современной художнице удается передать почти невозможное – трагедию несения чудовищного дара творчества, прозревающего адовы круги и освобождения во имя божественного путем очищения от плодов своего творчества. И если у Репина Гоголь изображен на пике своего человеческого безумия, которое не погашено ни чувством раскаяния, ни сожалением о содеянном, то булгаковский Гоголь не безумец, жаждущий адова огня, а находится в состоянии смиренной надежды и доверия к все принимающей и понимающей духовной силе, разлитой сквозь утихающий пожар и боль его человеческих мучений. Наплывы красного, как судорога пробегают по его лицу. Но едва намеченная белая птица легкими мазками белой краски, упавшими на кипящую красную поверхность, создает эффект примирения и отпущения всех грехов его израненной душе.

И последний портрет, о котором хотелось упомянуть. Это удивительно гармоничный по цвету и необыкновенно пространственный по композиции холст. Он поразительно походит своим видом на галактику, заснятую космическим телескопом «Хаббл». Гоголь и космос. Галактика Гоголя? Ольга Булгакова не проводит этих параллелей (хотя зрителю трудно воздержаться от таковых); для нее Гоголь – это огромный мир, вобравший в себя весь цветовой спектр и отражающий, как капля воды, миры. Свободная живописная манера, композиционная глубина и легкость в этой работе создают световоздушную среду, дарующую ощущение невесомости, а сочетание ярких пятен желтого, синего, красного, сбалансированных холодным белым, будто бы погруженных в белый туман, рождают состояние полного покоя.

В 1847 году Николай Васильевич, отвечая на критическое письмо В.Г. Белинского, осуждавшего мистические увлечения Гоголя и призывавшего веровать в технику и конституцию, указал на зависимость земных законов от небесных и на то, что земные законы исправить невозможно, если человек не живет «жизнью небесного гражданина». Он писал: «…Нужно вспомнить человеку, что он не материализованная скотина, но высоких гражданин высокого небесного гражданства…»

Желание постичь этот удивительный феномен вот уже несколько десятилетий преследует Ольгу Булгакову. Ее безупречная художественная интуиция позволила создать образ Гоголя, освобожденного от человеческого желания стать вестником «небесного гражданства», поскольку его дар литературного пророчества поборол все остальные, оставив нам множество загадок. И как капля воска, описанная великим писателем, что упала на пол деревянной церкви, определяет глубину бездны за ее пределами, о которой точно знал писатель, так и вопрос «Какой русский не любит быстрой езды?» при плохих дорогах да дураках, как и многое другое, оказывается столь же таинственным посланием для нас. И кажется, что у Гоголя постоянной величиной является только та самая «удивительная лужа», в которой, как в вечности, всему найдется отражение.

Да, еще раз вспомним слова Набокова: «Гоголь был странным созданием, но гений всегда странен: только здоровая посредственность кажется благородному читателю мудрым старым другом, любезно обогащающим его, читателя, представления о жизни».

Ольга Томсон

кандидат искусствоведения

2010